Горькое ...

Борис Васильев и борьба со страшным новым человеком

Борис Васильев всю жизнь был известен прежде всего как военный писатель, а между тем писать он хотел о современности – просто эта самая современность не хотела, чтобы он о ней писал.

Его первая повесть вовсе не «А зори здесь тихие», а «Иванов катер». Но «Зори» напечатали почти сразу, по ней сняли фильм, и он принес Васильеву (и пятерым главным героиням) мировую славу. А «Иванов катер» лежал в портфеле «Нового мира», и сам Твардовский смог только через три года напечатать эту горькую и яростную вещь о приходе нового человека, молодого циничного хищника, которому до людей вообще дела не было. И Марк Осепьян снял отличный фильм по этой повести. И фильм этот лежал на полке двадцать лет.
«Не стреляйте в белых лебедей» – первый роман Васильева о современности. О тех самых новых людях, шагающих по головам. О несчастном и беспомощном представителе коренного населения – егере, романтике и пропойце. И о том, как все его попытки сделать мир и людей хоть чуть человечнее заканчиваются полным поражением, грубым и грязным. «Черное озеро так и осталось черным» – все запомнили эту фразу, одну из последних. Но я еще помню, как ругали эту вещь – за сусальность, за стилистическую избыточность... И опять Васильева запомнили как военного автора – «В списках не значился» стал самым популярным романом о Брестской крепости.
Но Васильев не останавливался – он продолжал писать о страшном новом человеке. Прогремел его «Экспонат №...» – история о том, как у старухи отняли последнее письмо, оставшееся от погибшего сына: надо было школьный музей открывать, требовались подлинные экспонаты. Точно так же прогремел и был многократно обруган рассказ «Вы чьё, старичьё?» – снова о беззащитности, о старости, никому не нужной. Задолго до «Ворошиловского стрелка» написал он повесть «Суд да дело» – о мести ветерана; эту повесть вообще рискнула напечатать тогда только ленинградская «Аврора», где иногда удавалось пробить что-то заведомо непроходимое. Там у него ветеран застрелил подонка, который над ним откровенно глумился. Вещь была спорная, и многие, кстати, ветерана горячо осудили: нельзя же убивать-то! А Васильев и не оправдывал никого. Он просто говорил: на нас сегодня пришли не внешние захватчики, а внутренние, вот такие.
Что с ними делать? Фактически он предсказал тех самых, из которых лепили потом будущих «Наших». «Наши» это почувствовали и поспешили Васильева присвоить: меняли книги Сорокина и Пелевина на сборники Васильева. Васильев-то ведь первым написал о всепобеждающем молодом цинизме – как было не отреагировать?
Он никогда не боялся стилистических «переборов», как называл это его первый редактор Полевой; не боялся взять нотой выше, высказаться радикальнее, предупредить раньше. Он понимал: сейчас дело не в стиле, а уравновешенность – не главная добродетель. Сейчас нужно любой ценой растопить новый лед, наползающий на страну. Он понимал, что в девяностых победила вовсе не свобода, а именно новый цинизм. И боролся с ним так, как умел – срывая голос.
Его проза останется. И останется его читатель, который с семидесятых годов понимал: все простительно, кроме презрения к человеку. 

Дмитрий Быков